Повесть о Татариновой. Сектантские тексты [litres] - Анна Дмитриевна Радлова

могу рассказать… – Глаза у Фотия блеснули странным блеском – так гнилушки светят во тьме Спасского погоста.

– Ну, в другой раз, ну, иди себе с Богом, сын мой. Ну, молись, молись. А если вспомнишь что еще из сих мерзостных блудов, приди, исповедайся, душу свою от грехов очисти. Перед Богом всякая грязь золотом становится. Иди, иди с миром…

Фотий благословляет Кузьму Обнорского и тот, почтительно пятясь и крестясь мелким частым крестиком, выходит.

А святой игумен Фотий садится к столу, берет остро очиненное перо и пишет:

Его Сиятельству графу Алексею Андреевичу Аракчееву, в собственном доме в Санкт-Петербурге, от смиренного игумена Новгородского Древенецкого монастыря, последнего, но правоверного Фотия.

Ваше Сиятельство, милостивейший граф, сыне мой во Христе возлюбленный. В дополнение и подтверждение третьегодняшнего послания моего Вашему Сиятельству сообщаю, что снова открылись мне нынче тайные беззакония в сонновидении.

Был я во время нощи в Михайловском замке, сам своими очами видел беснование, кружение, лже-славление и прорицание. Были там и духовные и мирские. Демон же входил в них и производил глаголы и предсказания. Царю нашему кроткому возлюбленному скорую смерть предсказали. Сама окаянная Татаринова, беснуясь, голосом истошным вещала: „Царя в сыру землю положу!“ А он-то, кроткий и праведный царь, еще не зная лжи и обмана, прельщается от лицемерного благочестия еретиков и ласкателей своих придворных. Виною всему бес кн. Александр Николаевич Голицын и Родион Кошелев, приверженцы и покровители дщери дьявола, жабы клокочущей, госпожи Татариновой. Оная окаянная женка учит всех своих для некого мнимого воздержания умерщвлять плоть и скоплять, вырезать тайные уды мужам. Далее, бес научил ее искусству женский пол, самих жен и девиц скоплять. И сие бесовское дело совершается около грудей где-то, но не скажу, дабы тайна сия бесовская не была известна тем, кои еще не ведают. О сих действиях антихристовых и зловредных поведал мне простой монах Кузьма, которого из Коневского монастыря, что на Ладожском озере, прельстили Пилецкий и Дубовицкий и увлекли его в свою секту. Сей монах несколько лет был в той секте, но теперь возвратился, проклял заблуждения и собственноручно подписал отвержение от секты и вручил притом мне книгу неподобных и любодейных бесовских песен и сочинения сей невежественной секты. Полагаю, что таковое благочестие и усердие достойно награды, прошу Ваше Сиятельство содействовать к назначению оного монаха Обнорского к нашему Преосвященному Митрополиту Михаилу, дабы присутствовать мог незримо при всех беседах Преосвященного с министром духовных дел князем Голицыным. Впрочем, полагаясь на благоусмотрение Вашего Сиятельства, остаюсь, сыне мой возлюбленный, смиренный о тебе богомолец последнейший, но правоверный Фотий[198].

XIII

[24 июля,] <в> день св. апостолов Петра и Павла Александр Павлович получил два письма, одно из Грузина от графа Аракчеева, второе из Новгорода от Фотия.

Батюшка, Ваше Величество, – писал граф. – Отдаю в храме Божием чувство душевной благодарности памяти сегодняшнего именинника, который предстал у Престола Божия[199]. Он, конечно, видит истинную любовь и преданность к Августейшему Его Преемнику того подданного, которого угодно ему было еще при жизни своей приблизить с приказанием быть ему верным слугой, и я исполняю оное в полной мере душевного моего расположения. Во всех военных поселениях, слава Богу, благополучно, смирно, тихо. Я вчера возвратился из Еселян, смотрел там 6-ю фузелерную роту, которая составлена по большей части из тех крестьян, которые при поступлении своем в военное поселение делали известные вам беспорядки, но, признаюсь, был отменно ими восхищен: люди прекрасные, веселые, здоровые и с самым ясным на лице душевным усердием. Дети военных поселян от 6 до 13 лет все обмундированы. К концу месяца по всем деревням будут розданы мундиры, и всем крестьянам до 45 лет приказано будет в один день во всех деревнях одеться в мундиры и остаться в оных навсегда. Только, батюшка, нападает наш министр духовных дел, кн. А. Н. Голицын. Я к нему, по воле Вашего Величества, сделал отношение, в копии к сему прилагаемое, а какой у него получил ответ, то оный в оригинале тоже при сем прилагаю. Я уже привык к его расположению, то и могу оное переносить, но мне кажется неловко, что он изволит нападать на старика-митрополита, дабы и его заставить быть неприятелем военного поселения.

Навек чистый сердцем и душой преданный Вашего Императорского Величества верноподданный

Граф Аракчеев.

Письмо от отца Фотия начиналось:

Помазанник Божий, благочестивый Царь и Великий

Государь, радуйся.

Потом шли длинные жалобы на то, как враги преследуют смиренного Фотия, как клеветы, хулы и насмешки делают и тем его начальству в худом виде выставляют. А он, Фотий, знает многие их тайные злодейства, под видом набожности и добра делаемые.

Читал Александр Павлович со скукой, перескакивая через строчки, как вдруг имя кн. Голицына привлекло его внимание.

Я довести кн. Голицына непрестанно просил до сведения твоего, но тщетно: наконец, как плакал о грядущей опасности церкви и отечеству, просил Бога, дабы он сам все сие, как ведает, устроил и до твоего сведения, о Божий слуга, во Христе любимый, довел путями необыкновенными; то вот что впоследствие сего случилось: на Вербное Воскресение было мне видение от Бога послано: предстал мне ангел Божий во время дремания, разгнул книгу, имея в руках держащую предо мною и был глас свыше: «зри и разумей».

По темным листкам среди тьмы в одну черту были сии слова: «сия книга составлена для революции и теперь намерение ее революция».

Дальше в письме шло обещание открыть кому следует все тайны во тьме готовящейся революции. В десяти строчках пять раз слово «революция» попадалось. Очень не любил Александр Павлович это слово и сам никогда не произносил его. Так в жизни боялся он только державного родителя в юные годы, когда в Гатчине что-нибудь в экзерцисгаузе напутает, ждет батюшкина окрика и прячется за друга, тогда еще барона Аракчеева. Принимал частенько на себя без лести преданный двум царям красномордый слуга августейшие разносы, предназначавшиеся нежному Александру. «Что же делать, – писал дальше Фотий. – Мне все открыто, граф Аракчеев все может, он верен, и об нем мне открыто тогда. А если не возьмешь меры для отвращенья, все узнав от меня, то такой план сделан, что может быть через четыре года исполнится, если созреет все к тому. Чтобы весь вдруг план разрушить, то двух человек от должности отдай, одного от себя, а другого от службы»[200].

Александр Павлович понял, что речь идет о Голицыне и Кошелеве, поморщился, но прочел письмо до конца,